Трамвай, Дж2

[temnaianimfa]

Немного Джту

Название: Трамвай
Автор: Тёмная Нимфа
Персонажи: Дж2, Данниль, Женевьев, Миша и некоторые выдуманные автором
Рейтинг: не знаю, но лучше не рассчитывайте на высокий
Жанр: сюр, сказка, романс
Размер: в процессе
Предупреждения: Дженсен старше Джареда на 10 лет; сейчас Дженсену 35, когда он познакомился с Джаредом, ему было 25;
фик не имеет определённого времени, примерно это 2000-е, но не пытайтесь вычислить точный год, здесь всё перепутанно;
чтобы лучше понять Дженсена, время и частично сюжет, нужно знать стихотворение Николая Гумилёва Заблудившийся трамвай
этот текст лучше читать вдумчиво )))

1350 слов

Дженсен, как обычно, проснулся от трамвайного звонка. Он жил рядом с депо и частенько, посмеиваясь, говорил знакомым, что кто-то в этом мире встаёт с первыми петухами, а он – ¬¬¬с первыми трамваями.

Потянувшись, Дженсен откинул лёгкое одеяло, встал и, подойдя к окну, раздёрнул тяжёлые шторы, впуская в комнату густой белый свет – тот, клубясь, расползся по полу молочной пенкой, и Дженсен, переступив с ноги на ногу, улыбнулся ему, как старому знакомому. Он упёрся разгорячённым после душной летней ночи лбом в прохладное стекло и махнул рукой вылетевшему из-за угла трамваю. Трамвай в свою очередь подмигнул Дженсену оранжевыми глазами фар и, звякнув на прощание, скрылся за поворотом, из-за которого, зевая, выползало солнце. Начинался новый день.

На кухне Дженсен бухнул на огонь пузатый чайник и, насвистывая, направился в ванную комнату. Пожелав доброго утра своему отражению в овале зеркала, он включил душ и встал под тугие холодные струи. Запрокинув голову, Дженсен ловил губами капли и с усердием тёр лицо ладонями, смывая остатки сна. Сон, к слову, ему привиделся странный – да и не сон это был даже, а воспоминание. Поблекшее от времени, ночью оно расцвело новыми яркими красками, и Дженсен, словно наяву, увидел то, что, казалось, давно забыл.

Он перенёсся на десять лет назад. Тогда стояла такая же душная августовская ночь; Дженсен сидел на рассохшемся дощатом полу ранчо, подпирая спиной стену, – пристанище термитов и красных муравьёв – а напротив, на кровати, лежал Джаред, мальчишка, который навсегда остался для Дженсена в прошлом.

Джаред беззаботно болтал в воздухе грязными босыми пятками; свой острый подбородок он удобно пристроил на скрещенных руках, а перед его лицом стояла банка со светлячками – японский фонарик. Джаред с Дженсеном полночи собирали их в перешёптывавшейся траве, и теперь Джаред с детским восхищением рассматривал насекомых, светившихся волшебным зеленоватым светом. Этот свет мягко выхватывал из царившего в комнате сумрака его лицо, тенями удлиняя и без того раскосый разрез глаз. Джаред улыбался; отросшие пряди его волос завивались у шеи смешными барашкиными колечками – хотелось накрутить их на палец, дёрнуть, привлекая внимание. Дженсен замечтался, залюбовался Джаредом, жалея, что не умеет рисовать, ведь прямые чёрные строчки текста были не в состоянии передать этого света, этого немого восхищения и царившего в душе Дженсена смятения.

Джаред, завозившись, протянул руку, гулко постучал пальцем по стенке банки, а затем огладил ладонью.

– Холодные, – шепнул он и повернулся к Дженсену. – Так ярко светят, такие красивые и… – он горько усмехнулся, – холодные. Прям как ты. – Поднявшись, Джаред подошёл к настежь распахнутому окну и, легко перемахнув через подоконник, скрылся в темноте сада.

Дженсен помотал головой, отгоняя непрошеное воспоминание, и скривился, чувствуя, что внутри что-то царапает, будто намертво засевший в плоти рыболовный крючок – вытащить можно только с мясом. Он выключил воду и принялся растираться махровым полотенцем. Всё же холодный душ сделал своё дело: в голове прояснилось, и Дженсен, взбодрившись, пошёл пить кофе. К тому же пора было собираться на работу.

Работал Дженсен вагоновожатым. Путь его трамвая пролегал сквозь весь город; мимо каменных коробок домов и зелёных скверов, мимо уединённых уголков и шумных площадей, по кривым улочкам бедняков и роскошным кварталам богачей. Дженсен любил свой звонкий красный трамвай и его пассажиров, со многими из которых был знаком – частенько они задерживались на передней площадке, чтобы перекинуться с Дженсеном парой слов. Именно там Дженсен встречал героев своих будущих книг, ведь в свободное от работы время он писал.

Когда Дженсена спрашивали, известный ли он писатель, Дженсен смущённо отмахивался, мол, какой там «известный»; возможно вы и читали кое-что из написанного мной, но это, право, такие мелочи. Скорее это было призванием.

У Дженсена был старый письменный стол – давным-давно он купил его на дворовой распродаже у одной бойкой девице, которая утверждала, что стол принадлежал её почившему прадеду, а тот якобы купил его в тридцатых годах у разорившейся пароходной компании, и стол этот плавал в Старый Свет. Возможно, всё это были выдумки ушлой продавщицы – эдакий рекламный трюк – но стол Дженсен купил. И стол ему достался мудрый. Столешницу его обтягивало вытертое зелёное сукно, крепившиеся гвоздиками с некогда ярко блестевшими широкими шляпками, лак, покрывавший дерево, змеился трещинами. С внутренней стороны столешницы было выцарапано «Фриско, N&M, 19..» – две последние цифры года совсем затёрлись, так что было не разобрать, когда же эти неизвестные N и M побывали в Сан-Франциско и смогли сообщить Дженсену о своём существовании посредством перочинного ножа.

Стол, как и подобает старику, скрипел и кряхтел на все лады, хрустел артритными ножками и, гулко вздыхая по ночам в темноте кабинета, беспрерывно жаловался на что-то креслу Дженсена. Эргономичное модное кресло при своём невысоком росте умудрялось смотреть на стол свысока, ничуть ему не сочувствовало и вообще имело весьма вертлявый характер – Дженсен давно уже подумывал, наплевав на собственный комфорт, заменить его на какой-нибудь старинный стул, сколоченный в годы Великой Депрессии, чтобы столу не было так одиноко.

Стол Дженсен уважал. Сколько историй рассказал он Дженсену за чашкой кофе, сколько миров было построено, сидя за ним! К тому же стол был обитаем. В нижнем его ящике – по соседству с выводком мышей – спали детские сказки, в среднем жил недописанный любовный роман весьма фривольного содержания, а в верхнем поселились стихи. Со стихами Дженсен всегда воевал: как бы он их не выстраивал, они желали скакать по лесенке, теряли слова или вовсе сбивались с ритма, скатываясь в анжабеман*. В итоге, Дженсен посадил их в ящик стола до тех пор, пока не научатся себя прилично вести. Был в столе и ещё один, потайной, запиравшийся на маленький ключ, ящичек. В нём Дженсен хранил Тайну, к которой не прикасался вот уже десять лет. И прикасаться не собирался.

Выпив кофе, Дженсен надел голубую форменную рубашку, брюки с весьма условно обозначенными утюгом стрелками и остроносые ботинки. Захлопнув входную дверь, он сбежал по лестнице на улицу и направился в сторону трамвайного депо. Был тот самый приятный утренний час, когда солнце ещё не успело раскалить воздух, а рельсы по-особенному пели под колёсами трамваев. Бойкий ветерок забрался Дженсену в расстёгнутый ворот рубашки, лизнул его в шею и, шепнув на ухо какой-то обрывок истории, улетел. Дженсен, вскинув руку, попытался схватить того за хвост, но ветерок уже удобно устроился на верхушке старой липы, чтобы в тени переждать надвигающийся полуденный зной.

– Лентяй! – крикнул ему Дженсен.

Ветерок прошуршал листвой в ответ что-то неприличное и заснул, а Дженсен пошёл к своему трамваю. Похлопав его ладонью по железному боку, Дженсен забрался в кабину, поправил зеркало, чтобы лучше видеть происходящее в салоне, и трамвай отправился в рейс.

***

На первой остановке в числе других пассажиров вошла Данниль. Сутки через двое она работала медсестрой в частной клинике и всегда ездила на работу в это время. Район рядом с депо был дешёвым, и Данниль где-то рядом снимала небольшую квартирку под самой крышей, по соседству с голубями.

– Доброе утро, – Дженсен нажал кнопку закрытия дверей, и трамвай тронулся.

– Доброе, – Данниль широко зевнула, прикрывая рот ладошкой так, чтобы не смазать помаду. – Ты выглядишь до отвратительного бодрым.

– Новый день, – ответил Дженсен. – Чем же ты была так занята в выходные, что не успела отдохнуть и выспаться?

– Тебе, правда, интересно? – Данниль одарила его заинтересованно-кокетливым взглядом.

Вообще у Данниль для каждого мужчины был заготовлен свой особенный взгляд – не было лишь Того Единственного. Дженсен видел в Данниль огромное желание удачно выйти замуж, и она неустанно двигалась в направлении намеченной цели.

Благодаря двенадцати сантиметрам каблуков, Данниль была высокая и стройная; всегда в платье, всегда при параде, как кобылица на выездке. Её волосы цвета меди тончайшими проволочками рассыпались по округлым плечам и по яркости могли сравниться с солнцем. В Данниль жила, кипела та неуёмная энергия, которая бежит по медным проводам, гоня трамвай вперёд.

– У меня было не слишком удачное свидание, – Данниль скрутила волосы в жгут, замыкая контакты. – Он неприлично богат и так же неприлично жаден. Жлоб! – она протянула Дженсену медяки на ладони.

– Бывает, – Дженсен дал ей билет.

– Сказал, что в городе его могут узнать, поэтому встречаться мы будем только у меня на квартире. Называет рыжей тигрицей, – она скрючила пальцы с тупым коротким квадратом французского маникюра, изображая когти хищника: – Ар-р-р.

– Похожа, – рассмеялся Дженсен.

– Да уж, – вздохнула Данниль и сказала грустно: – Денег от него не допросишься, а у меня набойка от каблучка отлетела у любимых туфель и платье бы новое купить… Где мужика щедрого найти, а?

– Ты же знаешь, мы сами создаём мир, в котором живём, – назидательно покачал головой Дженсен, внимательно следя за дорогой.

– Да-да, твоя глупая теория, знаю, – Данниль снова зевнула. – Давай в другой раз, ладно? Пойду лучше подремлю, – и она села у окна.

__________________________________
* на примере русской классики вспоминаем стихи Маяковского, Цветаевой и Бродского

Продолжение от 19.11.13 1800 слов

Несколько остановок спустя Дженсен в зеркало заднего вида увидел Мишу – тот нёсся через сквер к трамвайной остановке, в вытянутой вперёд руке он сжимал картонный стаканчик с кофе, будто лёгкоатлет – олимпийский факел. Дженсен подождал, пока Миша вскочит на подножку, и лишь потом тронул трамвай.

– Фух, – Миша утёр лоб рукавом видавшего виды пиджачка. – Пятьсот сорок шесть шагов, почти четыреста тридцать семь метров. Еле успел. Спасибо, что подождал.

Дженсен отмахнулся – не за что:

– Ты рано сегодня.

Миша приосанился:

– Совещание. Из нашего отдела кого-то хотят перевести в главный офис. Думаю, меня. Ну а что? Я прихожу на работу в среднем на сорок две минуты раньше остальных, а ухожу на семьдесят восемь минут позже – итого перерабатываю два часа в день, а иногда и дольше приходится задерживаться, в месяц часов шестьдесят набегает. Я трудолюбивый и порядок люблю. Да и кого ещё повышать? Одна вертихвостка и лентяйка, всё по телефону болтает. Вчера разговаривала двадцать две минуты, потом тринадцать минут, потом аж тридцать восемь минут, хотя это был обеденный перерыв, а потом кому-то не дозвонилась, но полторы минуты у трубки просидела – итого семьдесят четыре с половиной минуты. Или тридцать шесть с половиной? Ведь в обед, наверное, не считается? – лицо его приобрело весьма несчастное выражение. – Ещё у нас в отделе есть пижон. Всё галстуки покупает. Хороший галстук долларов пятьдесят стоит, а у него этих галстуков разных – восемнадцать! Зачем человеку иметь галстуков на девятьсот долларов? У меня вот всего два: один мама подарила на Рождество три года назад, а один ещё мой дедушка носил, но галстук ничего, хороший, – Миша выпятил грудь, демонстрируя Дженсену некогда чёрный, а теперь седой широкий галстук. – Итого я сэкономил…

– Два доллара за проезд, пожалуйста, – перебил его Дженсен.

Миша жил в мире цифр, производил в уме сложные вычисления, все разговоры сводил к ним, и обычно заткнуть его было делом весьма проблематичным. Дженсен до сих пор не определился, гений ли Миша или просто сумасшедший, но без сомнения тот был весьма любопытным персонажем, вздумай Дженсен написать о Мише историю.

Миша работал то ли финансистом, то ли просто бухгалтером в дочерней фирме крупной городской компании. Судя по тому, что одевался он скромно – и немного неряшливо – зарплату получал небольшую; вид всегда имел всклокоченный и дикий, а цвет его зрачков менялся от лазурного до небесно-предгрозового.

– В других трамваях проезд стоит всего доллар, – возмутился Миша – возмущался он, надо заметить, ежедневно. – Почему у тебя два?

– Этот доллар пойдёт на благое дело, – парировал Дженсен.

Миша протянул ему две аккуратные гладенькие однодолларовые купюры:

– Двадцать один рабочий день в месяце – двадцать одно благое дело. А в год – двести пятьдесят два, хотя надо учитывать рождественские и пасхальные каникулы. С другой стороны, в некоторых месяцах двадцать два рабочих дня или вовсе двадцать… – забормотал Миша, пробираясь по салону. – Это надо подсчитать, – отхлебнув кофе, он уселся на место рядом с Данниль.

Та лениво – и вправду по-тигриному – приоткрыла глаз и скользнула по Мишу оценивающим взглядом. Миша испуганно уставился на неё, но Данниль уже снова дремала: её электрическому солнцу явно нечего было делать в хмарой синеве его глаз.

***

Трамвай Дженсена успел два раза погнаться за солнцем и два раза убежать от него, Данниль давно уже сошла на остановке возле высокого белого забора с вывеской клиники, а Миша высадился в деловом квартале, когда в салон поднялся Господин Художник.

На самом деле он был Господин Очень Богатый и Очень Известный Художник, но Дженсену это имя казалось чересчур длинным. К тому же однажды бок его трамвая изуродовали рекламой очередной выставки Господина Художника, и с тех пор Дженсен питал к нему смешанные чувства.

– Утро доброе, – с достоинством произнёс Господин Художник, протягивая Дженсену десятидолларовую купюру. – Чудесный сегодня день, просто чудесный! Не находите?

– Несомненно, – кивнул Дженсен.

– Мне сегодня под руку в коридоре попался зелёный пастельный карандаш, – Господин Художник покрутил тот в измазанных пальцах, показывая Дженсену, – и я сразу подумал о вас. У вас ведь глаза зелёные. Не поворачивайтесь, я хорошо помню, что зелёные. Я иногда забываю номер телефона, но на внешность у меня прекрасная память. Вы как-нибудь обязательно должны попозировать мне, Дженсен. Я вижу вас в образе дантевского Вергилия*. Как только у меня выдастся свободный вечер, так обязательно сговоримся. Вы не против.

– Не против, – подтвердил Дженсен.

– Я знал, знал, – по-стариковски затряс головой Господин Художник. – Вы писатель, я художник – мы понимаем друг друга. Отчего вы никогда не показывали мне своих книг? Возможно, я бы сделал несколько иллюстраций к ним. Уверен, вы недурственно пишите. Я, знаете ли, воспитан на русской классике. Моя бабка бежала из революционного Петербурга: вначале в Берлин, затем во Францию, где родила дочь, а потом уже и в Штаты. Здесь я появился на свет. Я американец по отцу, француз по деду и русский по духу. Жили мы в нищете: отец погиб в самом начале войны на страшных Соломоновых островах**, мать зарабатывала тем, что вязала шали – красивые такие, ажурные, я всегда удивлялся, почему у неё самой нет ни одной – а бабка потихоньку распродавала вывезенные из России украшения. Но у нас была небольшая библиотека. Помню, мать располагалась у окна с вязанием, я сидел подле на ледяном полу и держал для неё шерсть, а бабка нам читала. У неё был дивно красивый глубокий голос, – Господин Художник мечтательно прикрыл глаза, и его козлиная бородка задрожала, – казалось, он шёл от самого сердца. К своему стыду, я забыл фамилии многих авторов. Я вообще столько всего забыл, – с горечью в голосе произнёс он. – Я немного порисую, вы не против? – Господин Художник вытащил из кармана несколько листов бумаги с какими-то набросками и принялся перебирать их подрагивавшими пальцами.

Руки его были бледными, будто вместо кожи обтянутыми папиросной бумагой, в пигментных пятнах. Каждый день он садился в трамвай Дженсена и, подолгу катаясь, рисовал.

Господин Художник наконец нашёл чистый лист и, присев, начал задумчиво водить по нему карандашом, приговаривая:

– Мать умела немного играть на рояле. Продав первые десять картин, я купил ей старое пианино. Она к тому времени уже почти ослепла. Помню, мать садилась за пианино, закрывала глаза и скрыпела на нём и скрыпела, скрыпела и скрыпела…

Трамвай катился дальше.

***

На остановке возле рынка в трамвай всегда садилась женщина лет пятидесяти, кажется, её звали Анна, хотя Дженсен не был в этом уверен. На рынок она приезжала первым рейсом, к самому открытию, а домой возвращалась в трамвае Дженсена.

Анна была пышной, округло-приятной, с покатыми плечами, с мягкими чертами лица. В юности она несомненно блистала своей смуглой пустынной красотой, но время, увы, не пощадило и её. Впрочем, Анна светилась изнутри материнской заботой и любовью, и это заставляло каждого останавливаться и оборачиваться ей вслед.

Анна не шла, плыла по салону трамвая, плавно покачивая полными бёдрами; она несла себя с достоинством и скромностью, впрочем, не боясь расплескать бесценное содержимое, щедро одаривая им всех вокруг.

– Добрый день, Дженсен, – она нежно улыбнулась, и он почувствовал, как внутри разливается горькое тепло тоски по матери.

– Добрый.

– Я сегодня удачно съездила, – Анна поставила на пол тяжёлую сумку. – Купила-таки зеркальных карпов. Ночью привезли. Жабры красные, глаза прозрачные, как слеза, чешуя блестит. Я просила их не убивать, сказала дома, сама. А ведь иногда нож возьму и жалко так становится! Вот, думаю, запущу вас в ванную, плавайте, я на вас смотреть буду. Потом режу всё-таки: они живые под руками бьются, а я режу.

Дженсен закусил губу; Анна помолчала, а затем, всплеснув руками, засуетилась:

– Я же вам сандвич сделала с индейкой. Вот, возьмите, – она протянула Дженсену шуршащий серебряный свёрток. – Там хлеб чесночный, майонез домашний, сама делаю, помидор – всё свежее. Мне так приятно, что хотя бы вы едите. Муж-то у меня всё на работе, да на деловых встречах, с работы – прямо в постель. А дочь вечно диету соблюдает, уже давно напоминает обтянутый кожей скелет, но всё равно одним салатом питается, как кролик. Скоро на неё только окрестные собаки будут облизываться. Не понимаю я современную красоту. Девушка должна быть в теле. Мистер, – обратилась Анна к Господину Художнику, который всё ещё что-то задумчиво черкал на бумаге, – вот вы – художник, подтвердите, разве я не права?

– Вы богиня, богиня, – оторвался от своего занятия тот. Вы словно сошли своей полной очаровательной ножкой с бессмертных холстов Рубенса. Я рисовал бы вас, да у меня сегодня только зелёная пастель, а тут нужно червонное серебро или золото с лазурью***. Да-да, лучше даже так – я вижу, я в церковь прихожу, и все иконы глядят очами вашими****, – он снова уткнулся носом в лист бумаги.

– Ах, скажете тоже, – Анна поправила собранные в строгий пучок волосы цвета вороньего крыла и снова повернулась к Дженсену: – Я на рынок езжу, покупаю всё самое лучшее, фермерское, готовлю, а моей семье этого не надо. Но мне всё равно нравится. Так я хотя бы при деле, – влажными глазами она посмотрела на вошедшую в трамвай женщину с ребёнком. – Если бы мне радость моя родила внуков, я бы их нянчила, кормила – как хорошо бы было… Но она так громыхает костями, что, видимо, окончательно распугала всех мужчин. Кстати, не хотите ли яблоко? Новый урожай уже. Может, ещё кисловаты, но я взяла килограмм напробу.

– Спасибо, – Дженсен взял у Анны из рук небольшое красное яблоко и положил его на приборную панель.

– Не за что, не за что, – Анна принялась рыться в сумке.

Яблоко поблёскивало гладким глянцевым бочком, и Дженсен, мельком взглянув на него, почему-то подумал о Белоснежке.

***

Когда часы на городской ратуше пробили четыре по полудне, в трамвай вошла Женевьев.

– Доброе утро, – она пихнула Дженсену десятку.
– День давно, – заметил Дженсен, отсчитывая сдачу.

– Да? – Женевьев удивлённо огляделась по сторонам и дёрнула костлявым плечом. – Я только встала. – Скомкав купюры, она сунула их в клатч и громко щёлкнула замком. – Как дела? – поинтересовалась Женевьев с видом человека, которому абсолютно безразличен ответ на этот вопрос.

С Дженсеном она всегда разговаривала со скуки, чтобы скоротать время в пути. Женевьев считала его красивым, а значит, достойным общения с ней. Дженсену Женевьев не нравилась: она была самовлюблённой, эгоистичной и избалованной. Дочь богатых родителей, Женевьев ни дня не работала, а лишь развлекалась. Она любила дорогие украшения, поэтому её длинную шею всегда душили ошейники с бриллиантами, мочки ушей оттягивали массивные серьги, а вокруг смуглых запястий звенели многочисленные браслеты. Внутри Женевьев была пуста, и Дженсену казалось, постучи пальцем ей по виску, в ответ раздастся такой же звон.

Женевьев двигалась по каким-то ломанным линиям, когда улыбалась, становилась совсем не привлекательной, трясла жидкими чёрными волосами, завитыми в локоны и всегда оголяла округлые колени. Те явно не дружили друг с другом, потому что вечно смотрели в разные стороны. Вообще, все части тела Женевьев жили недружно и двигались, кто во что горазд. Однако, всё вышеизложенное не мешало Женевьев считать себя красавицей.

Да, Дженсену она не нравилась, но вместе с тем, он почему-то очень внимательно наблюдал за ней, словно их соединяла тончайшая ниточка, которую Дженсен никак не мог нащупать, как ни старался.

– Отец купил мне новое кольцо, – растопырив пальцы, Женевьев покрутила кистью, любуясь, как поблёскивают крупные драгоценные камни. – Вечером пойду в клуб, а пока даже не знаю, чем заняться. Ску-ко-та, – плюхнувшись на сидение, она закинула ногу на ногу и со скучающим видом уставилась в окно.
______________________________________
* В «Божественной комедии» Данте Вергилий не только поэт, но и «duce» – «вожатый» Данте. Дженсен тоже вожатый, только вагона
** Соломо́новы Острова́ (англ. Solomon Islands) — государство в юго-западной части Тихого океана, в Меланезии, занимающее бо́льшую часть одноимённого архипелага, а также некоторые другие островные группы. Во время Второй мировой войны часть островов была оккупирована японцами. С 1942 по 1945 год на островах велись кровопролитные сражения между японцами и странами Антигитлеровской коалиции (Великобритания, США, Австралия и Новая Зеландия), закончившиеся победой последних.
*** Золото с лазурью – это цвета Царства Божия, кстати.
**** Господин Художник перефразировал Цветаеву, которая писала Анне Ахматовой:
«Тебе одной ночами кладу поклоны,
И все твоими очами глядят иконы!»
1 июля 1916 года, цикл «Ахматовой»

Продолжение от 25.11.13, 1800 слов

***

Вечером Дженсен с трамваем вернулись в депо. Любовно погладив приборную панель, Дженсен взял яблоко, которое так и не успел съесть за день, и покрутил его в руке, рассматривая. Откинувшись на сидении, он прикрыл глаза и побарабанил пальцами по тёплой коже обивки, намереваясь послушать истории, рассказанные за день трамваю пассажирами, но тот тихо звякал о чём-то своём, и Дженсен, покачав головой, откусил кусок яблока. По языку разлился кислый, чуть вяжущий привкус, Дженсен сглотнул с трудом, и тут шибануло по всем рецепторам…

В двадцать пять лет Дженсен окончил Весьма Престижный Университет. Родители видели будущее сына в сенаторском кресле, но сам Дженсен с детства знал, его призвание было в другом – и с этим не имело смысла спорить. Поэтому выпускного Дженсен не дождался; в ближайшем отделении почтамта он купил простой белый конверт с лиловым оттиском штемпеля вместо марки, убористым почерком подписал домашний адрес родителей и, отдав конверт друзьям, попросил выслать его диплом по данному адресу. Затем Дженсен, выкинув все деловые костюмы и джемпера с эмблемой Университета, собрал свой нехитрый оставшийся скарб в дорожную сумку, запасся двумя пухлыми тетрадями в линейку, десятком остро отточенных карандашей и махнул на ранчо к своему хорошему знакомому, Крису.

Ранчо принадлежало старой незамужней тётке Криса, которая оказалась женщиной строгих нравов, с железной хваткой, деловой и хозяйственной. В племяннике она души не чаяла, испытывая к нему болезненную, почти материнскую привязанность, так что Крис и Дженсен были приняты с радушием и поселены в просторных светлых комнатах.

Крис вначале тягатился размеренной сельской жизнью, но вскоре влюбился в соседскую девчонку – с тех пор Дженсен стал редко видеть приятеля. Впрочем, вынужденным одиночеством он не тяготился, напротив, радовался, потому что извечный бубнёж Криса мешал Дженсену слышать. А слышал Дженсен много: с самого рождения все окружающие предметы разговаривали с ним. Вначале было невозможно разобрать хоть что-то в этой адской какофонии звуков, но постепенно Дженсен научился слушать что-то одно, мысленно разговаривать с необычными рассказчиками. А когда голова перестала вмещать истории, когда слова стали переливаться через край подобно маминой убегающей овсяной каше, пришла потребность писать.

Дженсен писал и получал необыкновенное удовольствие от процесса. От записей чужих историй, он перешёл к выдумыванию своих, к постройке собственных миров. Кирпичик за кирпичиком Дженсен выстраивал их, населял персонажами, которые оживали на страницах. Эти миры становились для Дженсена реальными, и он путешествовал в них, всё больше отдаляясь от людей и уходя в себя. Жизнь за окном стала для Дженсена слишком серой, лишённой тех ярких красок, которые раскрашивали его воображение.

И на ранчо Дженсен иногда просиживал над разворотом тетради часами, и тётка Криса, осуждающе качая головой с острыми скулами, вздыхала, глядя на него. Она отмечала его бледный вид, покрасневшие веки и пустой, смотревший словно сквозь тарелку с персиковым пирогом, взгляд. А ведь персиковые пироги ей особенно удавались! Но Дженсен не соблазнялся ни хрустящей румяной корочкой, ни стаканом жирного коровьего молока, ни домашним белым сыром. Он, будто лунатик, шёл в свою комнату, пересчитывая боками все углы, и запирался там. Тётка Криса, поджимая бескровные губы, убирала посуду в сервант, а пирог накрывала салфеткой, на которую тут же слетались толстые мухи.

– Хоть бы ты поговорил с ним, – пеняла она Крису, но тот был всецело занят делами сердечными и лишь отмахивался от тётки тем же ленивым жестом, которым сгонял мух с пирога, утаскивая из-под салфетки очередной кусок.

Возможно, в итоге Дженсен бы окончательно переселился в один из своих миров, но тут ему на голову свалился Джаред. В прямом смысле слова.

***

Дженсен хорошо помнил ту ночь: бессонную, муторную, полнолунную. Он метался по своей комнате, как хищник в клетке, прислушивался к звукам дома и сада и никак не мог заснуть. За стеной размеренно сопел Крис; в своей комнате надсадно кашляла его тётка, и, казалось, весь дом скрипел и покашливал вместе с ней. Плюхнувшись на стул, Дженсен подобрал ноги, спасая их од длинной чёрной тени – весьма хищной на вид – выползшей из-под кровати, и помассировал виски пальцами, пытаясь сосредоточиться. Внутри тянуло странным предвкушением, подобным тому, какое бывало в Сочельник, когда мать заставляла выпить перед сном обязательный стакан горячего молока с противными пенками, а затем, укрыв ватным одеялом до подбородка и поцеловав в лоб, желала спокойного сна. Но Дженсен не засыпал, лежал и слушал, не раздаётся ли цокот оленьих копыт по черепице, не шумит ли в трубе, не шуршит ли сажа, осыпающаяся под подошвами ботинок бородатого толстяка в красном камзоле – не происходит ли чудо.

Вот и сейчас под рёбрами сосало этим ощущением чуда, близостью встречи с неизвестным, но радостным.

Дженсен вскочил со стула, чувствуя, что он немедленно должен куда-то идти, что стены комнаты сужаются и давят. Сад за раскрытым окном манил таинственным перешёптыванием кустов и звоном цикад. Дженсен, стараясь не шуметь, перелез через подоконник и замер, не зная, что делать дальше. Впрочем, луна тут же услужливо подсветила ему путь, и он пошёл по сырно-жёлтой призрачной дорожке.

Дженсен с осторожностью пробирался сквозь старый запущенный сад, уворачиваясь от норовивших схватить его за шкирку цепких ветвей, и звёзды перемигивались в вышине, наблюдая за ним зелёными кошачьими глазами.

Деревья постепенно начали расступаться, впереди уже виднелся дощатый забор, но чудо так и не случилось – Дженсен с досадой подумал, что, видимо, ошибся или пошёл не туда, как вдруг его пребольно ударили по макушке. Почесав голову, Дженсен нагнулся и, подобно Ньютону, поднял с земли зелёное неспелое яблоко – оно лежало ровно в ладони, с длинным черешком и крохотным листочком.

– Эй, это моё яблоко, – сказало дерево. – Отдай.

От неожиданности Дженсен вздрогнул и лишь потом сообразил, что раздавшийся голос был вполне материальным, а не прозвучавшим в его голове. Отступив на шаг, Дженсен окинул дерево взглядом и в листве заметил почти-улыбку Чеширского кота.

«Всё чудесатее и чудесатее», – подумал Дженсен.

Улыбка спряталась за губами:

– Прости, что попал в тебя яблоком. Я не хотел.

– Ничего страшного, – Дженсен протянул раскрытую ладонь. – Держи.

И в этот момент с дерева что-то рухнуло – Дженсен бросился, чтобы подстраховать обладателя улыбки, но тот и не думал падать, повис на суку, как обезьянка, вверх тормашками, уцепившись за ветку ногами. Длинные пальцы проворно сцапали яблоко:

– Спасибо.

Теперь улыбка раскачивалась из стороны в сторону напротив лица Дженсена, и он увидел, что принадлежала она мальчишке.

Дженсен вдруг рассердился на него: за шишку на макушке, за то, что напугал, что шумом точно спугнул витавшее в воздухе волшебство.

– А ну-ка иди сюда! – он с силой дёрнул паршивца за ворот футболки, и парень, не удержавшись, свалился прямо на него.

– Да что б тебя! – выругался Дженсен, приложившись спиной о твёрдую, иссохшую под жаркими солнечными лучами, землю – парень лежал сверху и хохотал. – Слезь, – Дженсен попробовал спихнуть вибрировавшее от смеха тело, но мальчишка оказался тяжёлым, даром что костлявый.

Дженсен наконец всё же выполз из-под него, встал и ухватил за плечо:

– Идём.

– Старухе меня сдашь? – тут же нахмурился парень.

– Идём, – повторил Дженсен, – в доме разберусь, что с тобой делать, – он крепче сжал плечо.

– Ладно, – нагнувшись и пошарив в траве, парень подобрал рюкзак, судя по очертаниям, набитый яблоками, и покорно поплёлся рядом с Дженсеном.

– Тебя как звать-то? – спросил Дженсен.

– Джаред, – ответил парень, – а тебя?

– Дженсен.

Джаред удобнее перехватил лямку рюкзака.

– Ты старухин племянник или родственник какой?

– Залезай, – вместо ответа Дженсен подтолкнул Джареда к окну.

Тот вовсе не удивился столь странному способу проникновения в жилище и проворно перебрался в комнату. Мельком оглядевшись, Джаред швырнул рюкзак к кровати, а сам плюхнулся на матрас, который мягко скрипнул под ним.

– Ну, и что дальше?

Дженсен щёлкнул выключателем ночника под синим абажуром, и комнату затопил тусклый лиловый свет – Джаред зажмурился, а потом зачастил:

– Слушай, если старуха твоя тётка, ты прости, что я её так называл… называю…

– Она тётка моего друга Криса, – облегчил его страдания Дженсен.

Джаред сразу повеселел, а затем прищурился:

– Крис – это такой волосатый что ли? Он за моей сестрой уже месяц таскается, а ещё ни разу её в постель не затащил, – припечатал: – Неудачник.

– Думаю, Крис просто немного романтик, – вступился за приятеля Дженсен, – и…

– Романтик? – фыркнул Джаред. – Признай, он не знает, как с девчонками правильно общаться, – он окинул Дженсена презрительным взглядом и протянул с ноткой превосходства в голосе: – Городские.

Взяв стул, Дженсен поставил его посередине комнаты, напротив Джареда, и сел:

– А ты, как я погляжу, очень опытный.

Щёки того расцвели маками.

– Не очень, – буркнул Джаред, и тут же с вызовом добавил. – Но когда буду таким же старым, как ты…

Дженсен рассмеялся:

– А сейчас тебе сколько? Четырнадцать? Пятнадцать?

Джаред потёр кончик носа костяшкой пальца:

– Почти шестнадцать. А сестра моя всем даёт без разбору: и Кевину, капитану нашей школьной команды, и Люку, за то, что списывать ей разрешает на контрольных по математике, и Мартину. Мартин весь в прыщах, но зато работает у «Короля», и у него всегда можно разжиться просроченными бургерами.

– Я понял, понял, – прервал список достижений подружки Криса Дженсен.

Джаред громко вздохнул; где-то в глубине дома скрипнула половица.

– Так что теперь?

Дженсен и сам не знал, что. Вся ситуация вдруг показалась ему абсурдной и глупой: притащил в комнату какого-то пацана, будто нотации ему читать собрался – Дженсен не чувствовал себя настолько взрослым, чтобы отчитывать Джареда. Он нахмурился и тут же поймал цепкий взгляд глаз напротив.

– Можешь звать меня Джей, – сказал Джаред. – Я тут живу пососедству, и меня так все друзья зовут.

– Мы с тобой не друзья, – возразил Дженсен.

Сложив губы куриной гузкой, Джаред надулся, видимо, обиделся, что Дженсен отказался от столь щедрого предложения дружбы.

– Я на десять лет старше, – скорее для себя, чем для Джареда, пробормотал Дженсен, пытаясь заглушить странное скребущее чувство внутри, – ну какие у нас могут быть общие интересы?

Джаред неопределённо пожал плечами, а Дженсен вдруг поймал себя на мысли, что не хочет, чтобы тот уходил.

– Обещаешь больше не воровать яблоки?

– Нет, – честно ответил Джаред.

– Они же ещё не спелые, – привёл весомый, на его взгляд, аргумент Дженсен.

– Нормальные. Сам попробуй, – Джаред вынул из рюкзака два яблока, одно кинул Дженсену – выглядело оно совсем несъедобным: залипуха какая-то зелёная.

Дженсен с недоверием взглянул на Джареда, который уже вовсю хрумкал своим яблоком, слизывая с губ пенящийся светлый сок, и всё-таки откусил кусочек. Рот тут же связало терпкой горечью, а проклятый кусок встал в горле, как только Дженсен попытался его проглотить. Он закашлялся, а наблюдавший за его мучениями Джаред покачал головой:

– Говорю же: городские.

Дженсен схватил со стола кружку с остывшим чаем и выхлестал половину. Джаред между тем поднялся с кровати и, подхватив рюкзак, направился к окну.

– Эй, куда! – возмутился Дженсен.

– Идём завтра на реку, – вместо ответа предложил Джаред, и Дженсен к своему изумлению ляпнул:

– Идём.

– Тогда встречаемся в одиннадцать, у забора, где сад. Там одна доска отъезжает. Увидишь, короче, – и, перекинув длинную ногу через подоконник, минуту спустя Джаред уже скрылся в темноте сада.

***

Дженсен пару раз моргнул, сосредотачиваясь и возвращаясь в реальность. В кабине трамвая было темно; вокруг стояла тишина. Дженсен вылез из кабины и направился к выходу. Почти все трамваи уже вернулись в депо; запоздавшие мчались отдыхать, высекая колёсами искры. И Дженсен ловил эти искры ладонью, словно электрических светлячков.

Он шёл домой и думал, что всё это не случайно: и сон, и воспоминание. На душе было радостно и страшно одновременно. Дженсен чувствовал, рождается новая история, только он никак не мог сообразить, какая. Несомненно следовало посоветоваться с письменным столом.